ИСТОЧНИК
http://simvol-veri.ru/xp/arximandrit-i-nachalnik-russkoie-duxovnoie-missii-v-ierusalime.-ierusalimskie-godi-1865%E2%80%941894-gg.html
Архимандрит Антонин (Капустин)
В усердии не ослабевайте, духом пламенейте, Господу служите.
Римлянам XII. 11
Историко-археологическая работа о. Антонина в Палестине, которой он отдал без малого тридцать лет своей жизни, явилась естественным продолжением той же его деятельности в Афинах и Константинополе. Но если труд его там остался достоянием сравнительно узкого круга специалистов, то как деятель Православия на Востоке, как русский ученый в Св. Земле, как начальник нашей там Духовной Миссии он сделался известен даже самым широким слоям русского богомольного люда, ежегодно до войны в числе нескольких тысяч посещавших Иерусалим, чтобы видеть и осязать памятники его деятельности. В ряду наших деятелей там: и организаторов, и просветителей и, главным образом, ученых исследователей, о. Антонину бесспорно принадлежит первое и самое почетное место.
Никто не сделал, да и вряд ли смог бы сделать там для прославления русского имени столько, сколько сделал он. Побывавшие в Св. Земле невольно поражаются всему тому, что сделано в течении столь краткого времени волей, умом и энергией {163} одного человека. Действительно, дивные и величественные русские храмы, в которых совершается славянское богослужение, обширные и хорошо оборудованные приюты и подворья, в которых паломник находит отдых и гостеприимство после утомительного пути, зноя и непогоды, участки земли с богатой растительностью и необходимыми постройками и, наконец, самое, может быть, существенное и внушительное — это памятники древней библейской истории и археологии исключительной ценности и первоклассного значения, и все это, рассеянное по всей Палестине от Тивериадского озера до Хеврона, от Яффы и до Иордана.
Когда-то русским принадлежал в XII веке в Иерусалиме монастырь св. Богородицы; о других владениях кроме того мы ничего не знаем. Известно, что и сербы имели в средние века немалые земельные имущества в Св. Земле. Построенный кралем Милутином в XIV в. монастырь св. Архангела принадлежал им в течение долгого времени, равно как они владели в течение 136 лет такой знаменитой святыней, как известная лавра Св. Саввы Освященного на Кедронском потоке и только в 1636 г. должны были ее уступить греческой Патриархии в погашение сравнительно небольшого долга в 54 000 пиастров. Также сербы имели свои подворья и монастыри в Акре, на горе Кармильской, на Иордане (249) и поддерживали живую связь с Палестиной и Синаем. После гибели неманичской державы на Косове поле и вследствие долгого 500-летнего рабства сербы потеряли все, чем когда-то владели в Св. Земле. Положение и влияние греческой Патриархии значительно ослабело в то время, завися во многом от милости русских царей и немилости султанов и латинян. Известно, что Православие в Св. Земле пострадало от крестоносцев и их наследников — францисканской кустодии не меньше, если не больше чем от турок. Были моменты, когда латиняне почти являлись полновластными хозяевами святых мест. Лондонские конвенции и Парижский мир еще более ослабили влияние России на Востоке и открыли двери латинской и протестантской пропаганде. Она не ограничивалась только уловлением душ местного арабского населения, полунищего и голодного, но обратилась также и на приобретение немалых земельных имуществ сначала в Иерусалиме и его окрестностях, а потом и по лицу всей Палестины, чтобы в этих владениях основать свои позиции для обеспечения себе большего успеха и с ним начать новую наступательную войну против греков и арабов. В таком именно направлении и действовали протестантские епископы-миссионеры Александер и Гоббат и латинские деятели: {164} патриархи Иосиф Валерга и Викентий Бракко, Ратисбонн и францисканцы. Ко времени появления в Св. Земле о. Антонина все они уже владели достаточно богатыми земельными угодиями и расширяли свою деятельность и дальше. Русская же Миссия имела тогда только одно владение, а именно так называемые "русские постройки" на Старой Мейдамской площади, отчасти пожертвованное султаном, а отчасти увеличенное приобретениями от частных лиц прилегавших к ней участков. Все это составило ту внушительную усадьбу русских приютов, церквей, домов и хозяйственных построек, напоминающих маленький русский город-монастырек, теперь прилегающий к Яффской улице в самом центре нового сионистского, европеизированного Иерусалима с асфальтовыми мостовыми и тон-биоскопами, а тогда находившийся вне черты города, на отлете, куда и ходить-то, собственно говоря, по вечерам было небезопасно. В то время многих из теперешних построек еще не было и в помине, кое-что было лишь вчерне построено и ожидало заботливую и хозяйственную руку для своего украшения и оборудования. Здание Миссии с крестовой церковью св. муч. Александры было впрочем уже почти закончено. Коридоры еще не были застеклены и такими остались до конца 90-ых годов, почему достаточно неудобным для жилья было и само здание. Собор св. Троицы был тоже только в общих чертах закончен.
О. Антонин понимал, что одними зданиями в Иерусалиме, как бы они замечательно ни были приспособлены к своему назначению и сколько бы их ни было, все равно нельзя ограничить свою деятельность там. Он предвидел возможность приобретения земельных участков вне Иерусалима и в них полагал центр будущей своей работы. Нельзя скрыть тех трудностей, которые стояли тогда перед нами. Прежде всего, тогда как весь католический мир слал свои пожертвования Ва-лерге и Ратисбонну, давая им возможность скупить все мало-мальски ценное в Св. Земле для нужд латинской пропаганды, и вопрос материальный, финансовый никогда и не становился перед ними, Русской Миссии от момента ее основания до последних лет только и приходилось, что думать о своем более чем скудном бюджете. Вспомним, что Миссия еп. Кирилла жила по смете в 14 650 р. Увеличение ее до 19 350 руб. было для нашего Синода не по силам. В тех же размерах оставался бюджет Миссии о. Антонина всецело до 1890 года, когда указом Св. Синоду (250) штат Миссии был увеличен из сумм Палестинского Общества до 30 000 р., на каковую сумму содержалось 25 лиц, производился ремонт и освещение церквей и домов, нанималась прислуга {165} и т. д. Начальник Миссии получал в год всего-навсего 5000 р., считая и расходы по довольствию и представительству, на Востоке всегда очень немалые. Не мешает указать, что англиканский епископ получал в три раза больше. Понятно, что на эту сумму нельзя было производить и приобретения земельных имуществ. Тарелочный сбор по церквам для той же цели был консульством воспрещен. Оставалось единственно рассчитывать на частные пожертвования от паломников и из России, что в конце концов только и давало о. Антонину возможность осуществлять свои предприятия.
Вторая трудность лежала в специальных запрещениях турецкого законодательства, препятствовавшего приобретению земельных угодий иначе, как только на имя частных лиц турецкоподданных. Это запрещение помогал обходить о. Антонину его верный помощник и драгоман Я. Е. Халеби, приобретший большинство участков на свое ими и после смерти о. архимандрита переведший их на имя русских, опять-таки подставных лиц.
Третья, самая обидная и самая непонятная трудность исходила опять-таки от нас же русских. Русское Правительство, точнее пресловутая Палестинская Комиссия при Министерстве Иностранных Дел были озабочены соблюдением известного status quo в Палестине и вдруг ни с того ни с сего запретили о. Антонину дальнейшее приобретение земельных участков, о чем будет подробнее сказано ниже.
Тем не менее о. архимандрит при всех трудностях достиг поразительных результатов в этой области. В условиях исключительно неблагоприятных он все же приобрел для Русской Церкви и спас от расхищения инославными ценнейшие жемчужины Св. Земли, которыми справедливо может хвалиться русское имя. История этих покупок достаточно поучительна и интересна, и к ней переходим мы теперь.
Одной из первых и едва ли не самой замечательной покупкой о. Антонина был знаменитый Мамврийский или Авраамов дуб близ Хеврона, около которого согласно Бытописателю патриарх, отец верных, принял Трех Таинственных Странников (Быт. ХШ, 18; XVIII, 1—5). С древнейших времен в преданиях местного населения сохранилось убеждение, что принадлежащее ныне русским урочище, так называемое "Хирбэт-эн-зибта" в получасе ходьбы от Хеврона и есть библейская именитая дубрава. Это предание передавалось из поколения в поколение, и об Авраамове Дубе говорят многие свидетели древности, историки и паломники (251). Огромный дуб, особой палестинской породы, "Quercus ilex pseudococcifera" с тремя широко разросшимися ветвями, выделяющийся своей величиной среди виноградников и маслин, с давних пор является объектом религиозного почитания местного населения, именно как дуб Авраамов. Следует заметить, что арабское население Хеврона считалось всегда наиболее фанатическим из всех мусульманских племен Палестины. Непримиримость хевронских шейхов была общеизвестной. Христиане проникают туда очень поздно и доныне в малом числе. Первым христианским просветителем, не убоявшимся поселиться в Эль-Халиле (арабское название Хеврона) был наш о. Антонин. Передается любопытное местное предание мусульман-арабов, предвозвещающее тяжкие бедствия, едва ли не гибель Ислама, как только в Хевроне, месте погребения (в Махпеле) патриархов Авраама, Исаака и Иакова, зазвучит колокольный звон. Лет 80 назад тому это было бы поистине немыслимо. Следует однако указать, что в 1925 году патриархом Дамианом в сослужении русского архиепископа Анастасия и греческого епископа Елевферопольского Анастасия освящен богатый трехпрестольный русский храм вблизи Дуба, и колокольный звон с тех пор неприятно напоминает хевронским шейхам древнее мусульманское предание. Фанатической непримиримостью отличились хевронские арабы и в тревожные дни еврейско-арабских волнений в августе 1929 года, напомнив о ней исключительно жестокими выступлениями. Но вернемся к истории приобретения нами этого знаменитого места.
Дуб Мамврийский. Конец 1870-х
После тщательных разведок на месте и серьезного размышления о. Антонин решился попытаться приобрести Дуб. Как ни рискованной и маловероятной могла бы показаться подобная мысль, у о. архимандрита для этого были и свои основания. Это решение поддерживал в нем и драгоман Миссии Я. Е. Халеби. Самый участок с библейским древом, сравнительно небольшой, принадлежал уже более 70 лет некоему Ибрагиму Шаллуди, получившему его в наследство от своего отца Османа. Ибрагим, кроме чисто религиозных соображений, дорожил своей собственностью также как довольно выгодной статьей дохода и продавал заезжим туристам — немцам и евреям (которых арабы очень недолюбливали всегда) — ветки, сучки и листики от священного древа для столярных поделок (252). На основании тщательно и осторожно собранных сведений являлась вероятность предполагать, что Ибрагим непрочь будет продать даже и самую святыню. Трудность была только в {167} формальности, как узаконить продажу. Конечно, нельзя было и думать о том, чтобы действовать открыто и законным путем купить Дуб на русское имя. Тут-то и оказал неоценимую услугу Яков Егорович. Снабженный деньгами, соответствующими документами и всем необходимым для своей неожиданной и новой роли, зимой 1868 года он явился в Хеврон переодетый под видом купца из Алеппо. Была та специфическая для Палестины зимняя непогода с дождями и ветром, в тот год особенно сильными. Я. Е. осторожно играя свою роль, якобы закупая товары, вращаясь среди хевронских торговцев, пробыл в Хевроне довольно долго. Дело двигалось вперед очень медленно, но все же была надежда на сговорчивость Шаллуди. Как-то раз, когда перестала непогода и настали несколько ясных, теплых дней, неожиданно радующих взор среди палестинской дождливой зимы, Яков Егорович решил провести ночь под самым священным древом. Как только он устроился на ночлег и завернулся, чтобы уснуть, вдруг раздался выстрел, и над его головой просвистела пуля какого-то фанатика араба, спрятавшегося вблизи, по-видимому, имевшего какие-нибудь основания подозревать таинственного алеппского купца. Покушение, слава Богу, не удалось, но показало ясно опасность, которой подвергался смелый путник, и оправдало столь известный фанатизм хевронцев. Все же, наконец, после длительных и томительных переговоров, затягивать которые арабы такие мастера, комбинаций предосторожности, бесчисленных бакшишей, тоже столь необходимых в той среде, Шаллуди продал участок земли с Дубом Якову Егоровичу, на что был немедленно составлен законный владельческий акт ("кушан") на его же, Якуба Халеби имя.
От очевидцев пришлось слышать о встрече его с о. Антонином в Иерусалиме. О. архимандрит ожидал приехавшего Халеби у входа в зал на лестнице в здании Миссии. Как только Яков Егорович увидел еще снизу фигуру о. Антонина, он радостно взбежал на лестницу, помахивая кушаном и крича: "Дуб — русский, дуб — русский!" О. Антонин широко раскрыл ему свои объятия и, радостно обняв его, расцеловал.
На этом заботы о. архимандрита о Мамврийском участке не остановились. После этой сделки удалось купить еще несколько прилегающих к Дубу смежных владений и, таким образом, округлить нашу там усадьбу. Но фанатизм шейхов все же не мирился с вторжением неверных в священные пределы мамврийские. Особенно много неприятностей пришлось пережить при покупке (на совершенно впрочем законных основаниях) одного из соседних владений от очень уважаемого в народе шейха Салеха Мжагеда. Протестовало и местное население, и {168} турецкая администрация. В дело вмешались и паша-губернатор Иерусалима, хевронский каймакам, муфтий, кади и весь хевронский меджлис. Особенно был настроен нетерпимо муфтий, который, как пишет о том о. Антонин консулу Кожевникову, "не затрудняется публично говорить весьма почтенному и считаемому в народе за святого шейху Салеху Мжагеду, что он стоит того, чтобы снять с него чалму, повесить ее на шею ему и водить его с позором по городу за то, что продал свою землю христианам..." (253). Но как бы то ни было, в результате этой энергичной, осторожной и умелой деятельности о. архимандрита Миссия владеет у Дуба Мамврийского участком в общей сложности площадью в 72 354,74 квадр. метра. Уже 22 мая 1871 года под сенью Дуба была совершена первая Божественная литургия, и по установившемуся потом обычаю духовенством Миссии и теперь на третий день Пятидесятницы литургия совершается на переносном престоле под деревом, явившимся родоначальником всех наших троицких березок и по преданию видевшим таинственную Троицу небесных Путников. На самый день Пятидесятницы литургия служится в Иерусалиме в соборе Св. Троицы, на второй день в приделе Св. Духа хевронского нового храма, а на третий уже под самым Дубом.
Со временем, над свидетелем славы патриарха Авраама устроен был железный навес, а самое основание ствола было окружено особым каменным фундаментом, на котором и совершается богослужение. Надо сказать, что прошедшие тысячелетия не пощадили маститого старца и значительно сказались на его внешнем виде: дерево заметно гниет, подвергается червоточине и сильно сохнет, что, по словам самого о. Антонина, начало усиливаться особенно со времени перехода дерева в наши руки (254). Одна из отсохших и бурей сломленных ветвей его хранится в Миссии в виде распиленных дощечек, на которых пишутся иконки св. Троицы для благословения богомольцев.
Ныне на этом обширном участке красуется прекрасный приют для паломников, сторожевая башня, две цистерны для дождевой воды — все это сооружения о. Антонина, не говоря уже о величественном новом храме, начатом постройкой в 1907 году при начальнике Миссии архимандрите Леониде (Сенцове) и освященном, как сказано выше в 1925 году (255).
Еще более трепетные евангельские воспоминания навевает христианскому сердцу одна из сравнительно ранних покупок о. архимандрита в непосредственной близости от Иерусалима, а именно вершина Елеонской горы, это дивное место Палестины, где поистине небо ближе {169} всего к земле, где сама природа вещает о возносящейся к Творцу прославленной человеческой плоти. Этот участок был приобретен в 1870 г., что доставило немало скорбей и мучительных переживаний зависти для латинских соперников нашей Миссии. Надо сказать, что о покупке Елеонской горы для нужд русской Миссии мечтал еще архимандрит Порфирий в первое свое пребывание в Иерусалиме (256). В описываемое время, при протекции со стороны Наполеона II в Палестине появилась пламенная деятельница католичества, княгиня де ла Тур-д"Овернь, выбравшая местом своей деятельности именно Елеон, где она основала кармелитский женский монастырь в надежде захватить постепенно и всю гору. Но благодаря энергии и выдержке о. Антонина один за другим скупаются им от частных владельцев отдельные участки земли, выстраиваются необходимые постройки, производятся археологические раскопки, строится церковь, колокольня, стены, производятся насаждения маслин, кипарисов, сосен, и теперь на том месте красуется обширный русский женский монастырь с 180 монахинями, совершенно окруживший со всех сторон кармелитскую общину княгини Тур-д"Овернь. Общая площадь нашего елеонского владения составляет теперь 53748,54 квадр. метров с 50 постройками и необходимыми хозяйственными сооружениями.
Елеон представляет особый интерес для историка и церковного археолога. Известно, что во времена расцвета христианского зодчества в Палестине, т. е. при покровительстве цариц Елены(257), Евдокии, царя Юстиниана и несколько позже Елеонская гора и ее склоны обильно были украшены богатыми базиликами и монастырями, как греческими, так и армянскими. Церковное влияние этих последних было очень значительным в течение долгого времени в Св. Земле, и их христианская община была одной из богатейших и устроеннейших. Интересно, кстати, отметить обычай того времени строить на Елеоне церкви без куполов, чтобы в них над головой постоянно видеть разверстым то небо, в которое вознесся Спаситель. Среди этих многочисленных (258) церквей и монастырей на склонах Елеона были замечательные по своей архитектуре здания, о чем красноречиво свидетельствуют начатые о. Антонином раскопки. Они обнаружили чрезвычайно ценные и интересные мозаичные украшения церквей и погребальных пещер с важными в эпиграфическом отношении надписями. Особенно интересными являются великолепные мозаичные украшения пола в часовне и в так называемом "архимандричьем доме", в котором после войны временно помещен археологический музей Миссии, завещанный ей его {170} основателем о. Антониной. Эти мозаики представляют собой поистине классические украшения своего времени и гораздо богаче, красивее и совершеннее чем, например, столь в археологии Палестины прославленные Биттирские мозаики. Часть из них — находящиеся в часовне — наукой отнесенные к IX веку, кроме мозаичных изображений рыб, птиц и различных орнаментов содержит и памятную надпись о некоем Иакове, армянском епископе Метцпинском. Памятные надписи находятся и в мозаиках погребальных пещер у Музея, а также и в наиболее совершенной, богатой и отлично сохранившейся мозаике, покрывающей часть пола нижнего этажа архимандричьего дома, которую известный археолог Vincent относит к той же эпохе, что и мозаики в часовне; но в последнее время ученые исследователи все больше склонны видеть в ней более древние (может быть, и до шестого века) византийские следы. Кроме того, в зале игуменского корпуса была найдена большая мозаика с греческой памятной надписью, относимой учеными тоже к VI веку (259). Все это ясно свидетельствует о местонахождении тут некогда обширного и богатого некрополя и церквей как византийских, так и армянских.
Одной из первых забот о. архимандрита было возведение приличных этому святому месту церкви и построек для предполагавшегося им на Елеоне мужского монастыря (260). Выстроенная им прекрасная церковь византийского стиля является одним из лучших украшений Иерусалима. Постройка храма и колокольни благодаря недостатку средств производилась очень медленно. К началу русско-турецкой войны 1877— 1878 годов церковь была доведена до уровня окон и такой ее оставил о. Антонин, вынужденный выехать из Палестины на время войны. Трудность тут была еще и в получении различных разрешений, фирманов, обходе турецких законов, задабривании чиновников Серая и т. д. Постройка церкви и школы в турецкое время была обставлена в Палестине особыми трудностями. Рассказывают, что к о. Антонину очень благоволил некий Салим-эффенди, видный чиновник Серая, и благодаря ему удавалось многое сделать. Салим-эффенди был большой любитель чаепития, и на этой почве о. архимандрит умел ему весьма угождать и часто посылал ему "чай-москоби". Несомненно, что личное обаяние Начальника Миссии преодолевало немалые трудности и облегчало ему его деятельность. Вместе с церковью строилась и величественная колокольня в 33 метра вышины, несмотря на свои размеры, очень тонкая по своей архитектуре. Своей острой вершиной, вонзенной в лазурное небо, она как бы напоминает египетский обелиск, {171} что при разнообразности стилей в Палестине, в сущности, и не режет глаз, хотя невольно закрадывается сожаление при виде этой колокольни, что вершину Елеона не украсило златоглавое подобие Ивана Великого. Колокольня строилась тоже очень медленно. О. Антонин очень часто, насколько ему позволяли дела, посещал Елеонскую гору или когда бывал занят, то из окна своей угловой комнаты в Миссии наблюдал за постройкой в подзорную трубу. Наконец, и церковь, и колокольня были освящены, и с тех пор на вершине горы Вознесения не умолкает славянская служба. В 1885 г. был доставлен на Елеон при содействии всех русских богомольцев, своими силами перенесших из Яффы до Елеона, большой 300-пудовый колокол, пожертвованный Соликамским купцом А. В. Рязанцевым. Могучий медный голос этого колокола заглушает даже колокола миссийского собора св. Троицы, уступая лишь еще большему колоколу святогробской колокольни. С верхней галереи Елеонской колокольни в ясные дни видно даже вдали сверкающее Средиземное море, тогда как в другую сторону, по направлению к Востоку, раскрывается единственная в своем роде панорама: вблизи Вифания и дорога в Иерихон, пустынные холмы вплоть до Иордана и Мертвого моря, лавра преп. Феодосия, едва приметная вершина Сороковой горы у Иерихона и уходящее в даль Заиорданье. Тут как бы окидывается взором весь путь земной жизни Спасителя от горы Искушения до горы Вознесения. А за Мертвым морем тонут в лиловом тумане горы Моава.
Самое большое наше владение, в 9 километрах от Иерусалима у арабской деревушки Эйн-Карем, где теперь красуется другая русская женская монашеская община, досталось о. Антонину тоже не без некоторого соревнования и борьбы с латинскими миссионерами. Предание называет именно Эйн-Карем евангельской "Горней", где произошла встреча Божией Матери с праведной Елисаветой. Позднейшее открытие в заиорданском городе Мадабе мозаичной карты очень большой древности (261), равно как и открытые в 1909 г. на новоприобретенном миссийском участке Бет-Шаар интересные мозаики, как будто бы позволяют возражать против традиционного взгляда на Эйн-Карем как на Горнюю. Мадабская карта как раз на половине расстояния между Иерусалимом и Хевроном помещает название " Бет-Захар", т. е. по-арабски "дом Захарии". На участке Миссии Бет-Шаар ("дом ковровых палаток"), часто называемом и Бет-Захар и находящемся как раз на половине пути между Иерусалимом и Хевроном, были обнаружены фрагменты древней церкви с мозаичным полом (увы, варварски {172} разрушенным), на котором легко заметить остатки изображения двух ланей, соприкасающихся головами, как бы целующихся. Может быть, Бет-Шаар или Бет-Захар и есть место встречи и целования двух Матерей. Во всяком случае, некоторые намеки на это делает наша житийная литература. Так синаксарь на Рождество Иоанна Крестителя горней страной иудейской называет "предел священнического града Хеврона, в нем же бе дом Захариев"; или еще более ясно: "восставши Мариам от Назарета Галилейского, иде в горняя со тщанием во град Иудов, си есть, в Хеврон, и вниде в дом Захариин, и целова Елисавет" (262). Никодим Агиорит в своем "Синаксаристе" также упоминает предание, по его мнению позднейшее, о том, что дом Захариин был в пределах Хеврона (263). Впрочем, он приводит наряду с этим и другие мнения о местонахождении дома Захариина в Махерунте, Еммаусе или Вифлееме. Но вернемся из области критических предположений к традиционной Горней, к Ейн-Карему.
Среди довольно высоких холмов, по склонам засаженных маслинами, смоковницами и стройными, высокими кипарисами, теперь раскинулось несколько монашеских общин: наша русская и три латинских. Не без затруднений удалось нам стать тут твердой ногой. Дело в том, что Ейн-Карем выбрал себе как опорный пункт для своей деятельности столь известный на Востоке латинский миссионер, крещеный еврей Ратисбонн, основатель конгрегации Сионских сестер. Тогда населенная одними арабами Ейн-каремская долина впервые увидела у себя римских пришельцев. Благодаря организации и материальным средствам, католические миссионеры быстро скупают участки земли от арабских насельников, строят свою часовню, школу для детей, монастырь в честь Рождества Предтечи, обносят каменной оградой, засаживают, украшают. Впервые также холмы Ейн-Карема огласились новым для них и чуждым именем "Magnificat". Взоры Ратисбонна направлены были на холм с восточной стороны долины, чтобы и его присоединить к католическим владениям. Но тут-то вот зоркий глаз и энергия русского миссионера полагают неожиданно предел вожделениям латинян. Ратисбонн торговал на том холме, принадлежавший быв. драгоману французского консульства арабу-католику К... дом для нужд своих Сионских сестер. Но араб запросил совершенно неожиданно за весь участок, а не только за один дом сумму в 200 000 франков. Ратисбонн отступил, и тогда-то араб, будучи зол на него, предложил Русской Миссии купить его владение всего лишь за... 70 000 фр. Переговоры велись, разумеется, тайно, и сделка совершилась в величайшем секрете. Наконец, {173} необходимый владенный акт был в руках о. Антонина. Ейн-Каремский холм, место встречи Божией Матери с праведной Елисаветой, одно из драгоценнейших, по воспоминаниям евангельским, мест стало русским, окрестилось милым русскому слуху именем "Горняя" , но на следующий день араб-драгоман был найден в своем доме отравленным. Народная молва упорно обвиняет тут католический фанатизм.
К этому владению о. архимандрит постепенно прикупил ряд соседних участков и таким образом закруглил его в одно большое и ценное имение общей площадью в 228 776,90 квадр. метров. Еще в 1870 году это был пустырь с одинокими домиками. Через 10 лет на нем зачинается новое русское просветительное дело. Теперь это женский монастырь с прекрасным укладом, хозяйством и совершенно отличный по самому строю своему и стилю от обычных монастырей. "Горняя" — детище о. Антонина, любимое им особой любовью, и о нем стоит подольше порассказать. Мысль о ней выносил он в сердце своем уже издавна.
С детских лет свыкался Андрей Капустин с монашескими нравами, укладом и обычаями. С Далматовского духовного училища соприкасается он с иноческим миром в самых различных его обликах и представителях. После живописной обители на берегу Исети, пред ним Бизюков монастырь, потом Братский в Киеве и самая Лавра. После многолюдных и богатых обителей отечественных открылось ему и бедное и малолюдное иночество балканское, греческое, извне не столь богатое, но внутри, духовно, нимало не оскудевшее и сохранившее много такого, что позабылось в благолепном изобилии нашего монашества. Открылась ему, наконец, монашеская жизнь на Св. Горе, этом цветнике иноческом, несмотря ни на что, неувядаемом... И всегда и все виденные им монастыри не могли не поражать его взора странным однообразием, по-видимому, почти неизбежным. Каким-то официальным штампом, казенным обликом характеризовались все виденные им монастыри и лавры с их казарменного облика корпусами и коридорами, огромным населением и сильно развитым поклонением форме и букве там, где это вовсе и не было нужно, чем, несомненно, убивалось живое, непосредственное религиозное чувство. Лучше всего эти мысли выражает он сам в своем афонском дневнике под 25 августа 1859 года при посещении Дионисиата:
"Единственное, что мне кажется на Св. Горе несообразным и совершенно напрасным, это столпление на самом тесном пространстве множества живущих. Вместо целого мира или целого общества человеческого в сокращенном виде, вырабатывающего в малых размерах великие {174} системы политического сожития, встречаешь там пансионы пожилых и старых детей, с церковью вместо классов, с пиргом (высокая монастырская башня) вместо карцера и со смертью вместо выпуска. Почему-то прискорбно такое зрелище! От Афона ожидаешь совершенства иноческих установлений. Грустный вид стен, ограждающих ангелоподобное жительство, неизбежен, говорят. Пусть он остается, серое пятно на светлой панораме Св. Горы. Но неизбежны ли пристенные трехэтажные корпуса с коридорами и сотнями скученных келий, духотой, нечистотой, всевозможными стеснительными мирскими формами и с не менее стеснительной формальностью того или другого эксцентрика, сознающего неестественность пансионерных условий своего заведения, и прочие последствия столпленной жизни людей, из коих каждый готов жить своим домом. Вместо того, чтобы строить обитель на камне в несколько саженей поверхностью, не лучше ли было бы распространить ее на целые версты и обратить ее в сад сколько духовный, столько и вещественный. Этого рая, так давно рисовавшегося в воображении моем под именем Афона, к сожалению, я еще не видал на Афоне..." (264). Также при посещении другого монастыря свято-горского (Ксенофа) мечтает он о густом саде и братии, размещенной в пристенных домиках, каждый в своем, и с собором и общественными зданиями отдельно. " Тогда обитель была бы подвиэалищем, а не пансионом, пастбищем, а не загоном, домом, а не тюремным замком..." (265).
О. Антонин, вероятно, не был одинок в подобных своих воззрениях и пожеланиях. Вместе с общим кризисом и застоем нашей казенной церковной жизни, многими лучшими нашими умами ощущался и переживался также и некоторый кризис и застой монашества. Об этом, конечно, не смели думать вслух, и это все со скорбью таилось в глубине сердец. Редко кое-когда прорвется об этом слово в славянофильской печати или еще кое-где. Целая полемика затеялась в свое время по больному вопросу устроения монашества в нашей богословской, академической литературе между, печальной памяти, ныне главой обновленцев, а тогда ректором Московской Академии и редактором "Христианина", еп. Евдокимом (Мещерским) и Кругловым. Много хорошего, свободно и искренне писала тогда просвещенная и тонко культурная игумения Екатерина (266) о том же, что и о. Антонин, о известном кризисе нашего, ставшего официальным, иночества. Она затронула вопрос много глубже: о разладе между иночеством и русским обществом: Почему же не поступают в монастырь образованные люди? — спрашивает она.— Потому, что им делать там нечего. Так думает общество, {175} так, к сожалению, пока есть на самом деле. Мертвая рутина, давящая и гнетущая своей бессмыслицей, — вот то впечатление, какое выносит образованный человек из опыта монастырской жизни. Мертвая буква заменила живой христианский дух. О любви христианской нет и воспоминания" (267). То же чувство вынес и о. Антонин из лучшего цветника иноческого — Афона, что в монастырях его уже нету любви, что от нее монашество отреклось. "Любовь — мирское чувство, — это должно быть начертано на всех входах и исходах Св. Горы" (268).
Конечно, думая так, о. Антонин ни на минуту не считал себя призванным быть каким-то реформатором, неотеристом, еще менее либералом. Довольно ему было одной клички "подвижного ума". Он, разумеется, и не мечтал даже своими силами поворотить куда-то, на какой-то иной путь все иночество или вернуть ему потерянный им дух, или бороться с укоренившейся рутиной, или тем менее проделывать какие бы то ни было эксперименты тут в Св. Земле, при почти полном оскудении монашества у палестинских греков и очевидном кризисе его. Покупка Горней навела его на другую мысль. В 1870 году русские владения в ней еще пустовали в ожидании средств, организации и людей. Но о. архимандрит не был бездеятелен. Благодаря связям в России, знакомствам, заступничеству добрых людей, нарочито, в данном случае, члена Государственного Совета П. Л. Мельникова, собираются пожертвования, начинается застройка участка, закладывается церковь. Через 10 лет в Горней имеется уже школа для арабских детишек и несколько домиков, насаждены деревья, кругом растет стена. Мечта о. Антонина — устроить в этом уделе Божией Матери "обширный приют именитых русских отшельниц, желающих в полной и невозмутимой тишине духа окончить дни своей более или менее тревожной жизни, которому образцом послужит устав древнего скитского жительства, без игумений, без казначеи, без благочинных и тому подобных формальностей, в основу которого будут положены тайно-водственные слова вдохновенной иконы Бпгорпдимы" (269).
О. архимандрит видел на опыте и с грустью сознавал тот разлад между монашеством и нашим интеллигентным обществом, о котором говорилось выше, то непонимание и даже неуместное некоторое надмение первого над вторым. Он понимал, что многим мятущимся среди интеллигенции душам нету доступа в монастырь. Монастырь их не приемлет таких, какие они суть; монашество же такое, какое оно стало у нас в силу различных исторических пертурбаций, слишком для интеллигенции {176} трудно и ею неприемлемо. Вот потому-то тут, вдали от стеснительных и закостенелых форм нашего русского монашества, о. Антонин и хотел создать такую небольшую общину (даже не монастырь в настоящем смысле этого слова), а приют, убежище для интеллигентных отшельниц, ищущих покоя и жизни в Боге, но по тем или иным причинам не могущих себе найти места в обширных русских обителях. Он хотел, главным образом, как мы видим, избежать унылости, казарменного обличия иерархической официальности в монастыре. Немало помогла ему в этом деле и морально, и материально одна из прекраснейших русских женщин XIX века, "христианнейшая графиня Ольга Евфимиевна Путятина.
При создании и оборудовании Горней о. Антонин, желая избежать скученности, вполне использовал обширность своего нового владения в Ейн-Кареме. Основным принципом было расселить будущих насельниц по всей горе, нарезав каждой ее участок для постройки на нем келий и необходимого при ней садика. Эти участки отдавались насельницам в пожизненное пользование, с правом даже строительницам передать их в пожизненное же пользование еще одному лицу, после чего домик и вся усадьба переходили в полную собственность Миссии. Вкус и желание отшельниц касательно постройки и украшения своей келий не ограничивались и не стеснялись никакими предписаниями, могущими придать трафаретный облик всей общине. Индивидуальность не убивалась, и это-то и дало Горней тот исключительно привлекательный, дышащий простотой и жизнерадостностью колорит. По всему холму разбросаны эти чистые, маленькие домики, как ульи на пасеке, тонущие в зелени кипарисов, смоковниц и миндальных деревьев, цветах и миниатюрных огородиках. До самой смерти о. Антонина его дух и заветы, данные Горней, не угасали и были живы. Община была непосредственно подчинена Начальнику Миссии, не было ни игумений, ни каких бы то ни было официальных начальствующих лиц, насельницы доживали свой век в своих домиках, объединяясь лишь в церкви и общей трапезной. Потом условия существенно изменились: стали стремиться к расширению обители, домики и еще пустые участки стали продаваться с меньшим разбором, открылся благодаря этому доступ случайным элементам, из самой продажи или пожизненной аренды образовалась для Миссии доходная статья, захотели во что бы то ни стало обратить Горнюю в "настоящий" монастырь, перед войной особенно стремились к этому. Синод утвердил тогда и Елеонский монастырь, ввели и там, и в Горней "старших {177} сестер", пожаловали им наперсные кресты, в 1924 году у патриарха Дамиана выпросили право назвать их "игумениями", что все вместе было, впрочем, весьма в духе общего нашего поведения в Палестине в последние годы перед войной. Нам непременно хотелось, вопреки всем канонам, иметь свою там параллельную с греческой иерархию, свое маленькое епархиальное управление.
Архмандрит Антонин (Капустин) с паломниками у входа в храм Казанской иконы Божией Матери в Горненском русском женском монастыре
Теперь в Горней кроме церкви, колокольни и часовни имеется свыше 50 маленьких сестринских домиков, утопающих в зелени холма и необычно радующих глаз своей живописностью. Горняя — поистине огромный сад, сколь вещественный, столько и духовный, и в этом она вполне сохранила мысль своего основателя. В этой обители теперь до 120 сестер, духовно окормляемых матушкой игуменией Тавифой.
О. архимандрит не уставал заботиться о своем детище, постоянно проявлял свою к нему отеческую любовь и частенько на своем сивом ослике приезжал в любимую Горнюю. С немалым трудом ему удалось добиться разрешения патриарха на освящение храма в Горней — это был период столь натянутых его отношений с патриархами Иерофеем и Никодимом; наконец-то митрополит Петры Аравийской, престарелый Никифор освятил небольшой, но такой молитвенный храм Казанской Божией Матери (празднуемой 22 октября). Затем о. Антонин просил Синод (270) установить особый праздник "Целования", обычно совершаемый 30 марта, если Благовещение не падает на Страстные дни (в противном случае праздник переносится на четверг Светлой седмицы). Из Миссии из Иерусалима идет крестный ход с иконой Благовещения в Горнюю, к которой выходит свой крестный ход из Горней с иконой Целования Божией Матери с праведной Елисаветой. Икона Благовещения в память трехмесячного пребывания Богоматери в гостях у праведных Захарии и Елисаветы, остается в Горней до 24 июня, до дня Рождества Предтечи, когда снова возвращается в Миссию в Иерусалим. Отцом Антонином написана и служба этого праздника Целования, переплетающаяся с дивной и полной таинственного смысла службой попразднества Благовещения. Синодом этот праздник был установлен (271) и празднуется с нарочитым умилением из года в год, привлекая огромное количество народа, как из среды русских паломников, так и особенно абиссинцев. Наконец, 19 января 1886 года о. Антонином даны и особые правила Горненской общине, которые должны были регулировать жизнь этого полумонашеского скита.
Но все же несмотря на внесенную в Горнюю организацию форму и желание постоянно увеличивать число монахинь, она сохранила дух {178} своего основателя. Вложенное им с самого первого дня жизни этого русского уголка настроение простоты и искреннего религиозного чувства живо и, хочется верить, не умрет, а может быть, Бог даст, когда-нибудь поможет воссоздать заново и развить то, что хотел видеть в ней о. Антонин. О нем помнит Горняя и вещает потомству его память.
И так тихо, тихо в этом тишайшем уголке! Только перезвон колоколов с трех колоколен: нашей и двух католических, отбивающих часы и четверти, нарушает благодатную тишину ночи. Да где-то лают в арабской деревне внизу собаки, как-то совсем по-нашему, по-русски, лают. А вдохновенному всегда святостью места сердцу кажется, что за этой тишиной есть что-то, чудится какой-то невидимый глас, будто сама природа величает в песнях Богородицу и Матерь Света. Будто высокие стройные горненские кипарисы чуть слышно шепчут, как силуэты на темном небе: "Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим..."
В те же годы (1869) было приобретено о. Антонином имение около самой Яффы по дороге в Иерусалим. Это достаточно обширное имение приблизительно в 35 дуннамов (около 34 000 квадр. метров) поверхностью, в то время совершенно заброшенное и пустое, но уже через несколько лет начавшее оборудоваться, улучшаться и украшаться. Весь участок был обнесен высокой каменной оградой (уже после смерти о. Антонина), посажены были деревья и плодовые (апельсины, лимоны, смоквы, маслины, гранаты), и декоративные (кипарисы, сосны, эвкалипты), построены необходимые дома и хозяйственные постройки, выкопан бассейн и колодезь для воды, поставлен мотор, и Яффское владение явилось одним из благоустроеннеиших и самых красивых имений нашей Миссии. За два месяца до кончины о. архимандрита была освящена прекрасная двухпрестольная церковь, что придало еще большую ценность и значение этому месту. Но самое замечательное и ценное в этом владении — это раскопанный о. Антонином и Шиком подземный некрополь в одном из углов сада с массой интересных найденных там вещей, мозаикой и т. д. Это только подтвердило местное предание о том, что наш сад, или по-арабски "Дар-баттейн-Дабита" есть не что иное, как место погребения праведной Тавифы, воскрешенной ап. Петром (Деян. IX, 40). Ежегодно в третье воскресенье по Пасхе, когда и читается именно этот отрывок из апостольских деяний, тут после богослужения арабы устраивают свою процессию к пещере Тавифы и так называемую "фантазию", т. е. просто народное веселие. {179}
Яффский сад, войной истребленный и уничтоженный почти целиком, после войны снова стал восстанавливаться и улучшаться, имеет теперь до 2500 апельсиновых деревьев и по своей роскошной растительности может считаться лучшим владением Миссии.
О. Антонин, приобретая в собственность России те или иные земельные участки в Палестине, руководился, главным образом, соображениями или научно-археологическими и религиозными или же чисто утилитарными. Его внимание останавливалось либо на чем-нибудь, что имело ценность по своим библейским воспоминаниям или находящимся там памятникам истории, либо на том, что могло послужить к развитию и укреплению нашей просветительной или паломнической деятельности, где бы было возможно устроить школу или монастырь, или же паломнический приют и подворье нашей Миссии. К таким-то вот именно приобретениям следует кроме всего перечисленного присоединить еще и иерихонское его подворье, Тивериадский дом, так называемый, "со сводами", участок в Бет-Джале и еще несколько меньших и малозначительных владений.
Покупая имение в Иерихоне, о. архимандрит шел этим навстречу интересам и нуждам наших пилигримов, посещающих излюбленную нами "Ердань-реку", (напоминающую своими заросшими берегами, извилистую и мутную, наши русские реки), Сороковую гору и близлежащие монастыри иорданской пустыни: Герасимов, Продрома, Неби-Муса и др. О. Антонин был в сущности чуть ли не первым европейцем, дерзнувшим стать твердой ногой в Иерихоне. Во всяком случае, с покупкой русской Миссией нашего там участка, постройкой подворья и засадкой сада открывается новый период в жизни грязной, пыльной бедуинской деревушки Иерихон, которую когда-то Иисус Навин должен был завоевывать со всеми ухищрениями тогдашней стратегии. "Хаккурет-эль-Бурдж", подворье "москобов" в Иерихоне, площадью в 15 127,63 квадр. метра с прекрасным двухэтажным домом для паломников, часовней и кое-какими постройками и порядочным садом представляет собой отличное место для отдыха богомольцев, идущих на Иордан. Этот участок кроме такого, чисто практического значения своего, небезызвестен и в археологическом отношении, благодаря найденным в нем при раскопках фрагментам древних строений и очень интересной памятной мозаичной надписью (272).
В Тивериаде, на самом берегу моря Галилейского находится подворье нашей Миссии, приобретенное о. архимандритом и предназначенное служить местом отдыха наших паломников. В Бет-Джале (библейской {180} Ефраффе) о. Антонин купил в свое время два владения: одно наверху горы Рас-Она над селением, а другое в самом селении Бет-Джала. Это последнее имело в свое время очень большое значение потому, что Бет-Джалу выбрал своей резиденцией и местом своей миссионерской деятельности Валерга. Им тут начата была постройка церкви, школы и других домов, и отсюда думали латиняне помогать своей пропаганде и в самом Вифлееме, в двух километрах оттуда. Но о. Антонин уже с 1886 года приобретает тут прекрасное место, строит школу для девочек арабок и все необходимое и этим дает возможность сильно противодействовать латинским попыткам совращения арабского населения. Участок этот со школой о. архимандрит подарил со временем (как и приобретенное им владение в самом Вифлееме) новообразованному Палестинскому Обществу. Тут-то в Бет-Джале и выросла, и прославилась знаменитая женская учительская семинария Палестинского Общества, давшая столько поколений прекрасных, просвещенных учительниц арабок, воспитанных в истинно православном духе и в любви к России. Бет-Джала была одним из любимых мест о. Антонина.
Было тогда незабвенное и неповторимое время в жизни русского общества. Наш мощный порыв восторженной самоотверженности, растворенной в присущем русской душе романтизме влек нас то на Кавказ попечеринствовать, то вслед за Леонтьевым к грекам, в Эпир и Фракию, то в народничество. Это все было в стиле XIX века, в духе "Великого Ордена русской интеллигенции". Также немало русской молодежи уходило в последние годы прошлого и в начале настоящего века в Палестину — учителями и учительницами вновь открывавшихся школ и учительских семинарий для арабов, уходило надолго, многие на всю жизнь, связывали свою судьбу с местными жителями, свыкались в работе для Св. Земли, отдавали ей свои лучшие силы. Культурное влияние Палестинского Общества и лучших его деятелей, на первом месте между коими нельзя не поставить о. Антонина, огромно и неизгладимо. Бет-Джальская женская и Назаретская мужская семинарии оставили глубокий след в истории православного просвещения Св. Земли. Питомцы их ежегодно широкой волной растекались по лицу Сирии и Палестины, по низшим начальным школам в селах и городках и несли и туда свет Истины и любовь к Православию и России. Россия, конечно, делала здесь то дело, которое, в сущности, обязано было делать греческое духовенство иерусалимского патриархата, но которое оно в силу различных условий, исторических и местных, {181} не смогло делать. При о. Антонине только начиналось это дело, а уже через 10 лет после его смерти, в 1904 году Палестинское Общество имело по всей Сирии и Палестине кроме указанных двух учительских семинарий еще и 87 школ при 417 лицах преподавательского и воспитательского персонала и с 10 225 учащимися.
Вид на 64 метровую колокольню "Русская свеча" и Вознесенский храм 1890-е годы
Кроме перечисленных приобретений о. Антонина, Миссия благодаря ему владеет еще и рядом очень ценных в чисто археологическом отношении участков без построек и церквей на них и менее известных массе наших богомольцев. Но наука, как и наша, так и европейская, благодаря о. Антонину имеет возможность по ним ознакомиться с очень интересными памятниками истории Палестины. Сюда относятся: 1) "Пещера с поясом — "Мегарет-уз-зунар" в Силоамской долине, или "Силоамский монолит", интересный памятник библейского прошлого Палестины из I века по Р. X. (273), 2) пещера "Румание" в долине Суахири по дороге в лавру св. Саввы, 3) знаменитые и очень чтимые у евреев "Пророческие пещеры" на склоне Елеона, 4) так называемое "место Каллистрата", или "Керм-уль-Газаль", в ближайшем соседстве с Пророческими пещерами, 5) "Улие", в Силоаме и 6) обещающее быть очень интересным в археологическом отношении место в деревушке Анате ("Анатот" — место рождения пророка Иеремии). Кроме того, о. Антонином были в свое время куплены еще: место в Кане Галилейской и два владения около Тивериады, но, по-видимому, по подложным документам и по процессу в суде потому и потерянные. Наконец, два участка вблизи Хеврона не могли быть своевременно перед войной переведены на имя Миссии, и она так до сих пор еще и не введена формально во владение ими, хотя участки эти ей фактически принадлежат, правда, с известными ограничениями в пользу местных жителей.
Всего о. Антонином куплено (и Миссия ими вполне законно владеет, имея владенные документы: "кушаны" и "сенет-тугралы") 13 участков с общей площадью около 425 000 кв. метров и стоимостью в то время до миллиона рублей золотом.
Интересно, как относилось наше правительство к такой деятельности о. Антонина? Можно с уверенностью сказать, что на Западе была бы память такого человека давно уже увековечена, или уж во всяком случае ему бы помогали, его дело защищали, его бы в его работе поощряли. У нас же человеку, спасшему для Православия и России такие сокровища, как Елеон, Дуб, Горнюю, гробницу Тавифы и т. д. в его деятельности мешали, его самого взяли под подозрение, а через 25 лет после его смерти крепко забыли его имя. {182}
Известно, что в утвержденных Синодом штатах Миссии не предвиделось никакой специальной суммы на приобретение земельных участков и укрепление за нами наших позиций, тогда как латиняне и протестанты имели в своем распоряжении богатейшие фонды. На Западе понимали, что такое время, когда можно подчас даже сравнительно дешево скупить ценнейшие владения в Палестине, уже больше никогда не повторится, и энергии и умению Валерги, Ратисбонна и Гоббата шли дружно навстречу и помогали. О. Антонину оставалось только прибегать к частной инициативе, к пожертвованиям из России, что, разумеется, было совершенно случайным источником денежных средств, тогда как нужно бывало для какой-нибудь срочной покупки иметь немедленно под руками более или менее крупную сумму, чтобы закрепить за собой право на какое-нибудь интересное место. Из своих личных, совершенно недостаточных средств о. Антонин, несмотря на самые скромные свои требования и поистине аскетическую жизнь, вряд ли мог уделить много. При покупке Горней Мельников собрал около 20 000 р., немало помогла о. архимандриту графиня О. Е. Путятина, графиня Орлова-Давыдова, главная же масса пожертвований, которая в течение 25 лет, по словам проф. Дмитриевского, едва ли превзошла 250 000 р. (274), была принесена о. Антонину рядовым богомольцем. Таким путем постепенно, при содействии верного помощника и друга Я. Е. Халеби завоевывал он для России и Православия шаг за шагом в Палестине. Таким образом, оттесненный "Системой" от миссионерского дела и представительства России в Св. Земле, о. архимандрит, несмотря ни на что, блестяще укреплял значение Миссии, т. е. Церкви. "Система" этого ему, конечно, не прощала и, в ущерб делу, но ради своей выгоды, мешала ему как могла. Вот, что пишет о. Антонин Б П. Мансурову в 1879 году:
"Чтобы не столкнуться ни с кем ни на политическом, ни на церковно-каноническом, ни даже на миссионерском поприще, я ограничился одним, чисто паломническим значением своей Миссии и нашел способ путем территориальных приобретений и устройством в разных местах русских приютов, поставить ее и крепче, и весче и, пожалуй, даже более блестяще, чем когда бы то ни было в другое время в Палестине. Могла простить мне это система? Я не дитя, чтобы поверить этому. Но обращаюсь к Вам, превосходительнейший Борис Павлович, человеку честному и искреннему, в чем погрешил я перед отечеством, царем, Богом, что стал приобретать в собственность России то, что еще осталось Божьим Провидением в Св. Земле ценного, не {183} захваченного католиками, протестантами, армянами, жидами? Ведь во всякой другой стране христианской подобного ревнителя по крайности осыпали бы похвалами" (275).
Обидно ведь было не то, что Синод и правительство не поддерживали такую деятельность нашу в Палестине, и не то, что не было денег в распоряжении, наконец и не то, что тому или иному консулу не нравилось приобретение Миссией земельных имуществ, а то было непростительно и до горечи обидно, что мы еще и боролись с такого рода деятельностью. В 1870 году о. Антонин в разговоре с архимандритом Филаретом (Филаретовым), ректором Киевской Духовной Академии признался, что нам даже купить-то нельзя в Турции ни одного аршина земли. "И нельзя не потому, чтобы не позволял кто этого, а потому, что мы сами того не хотим. Люди, которым все равно, есть ли на свете Св. Земля или нет, покупают ее нарасхват, а мы, дышащие, так сказать, ею, отрицаем от себя упорно право собственности в ней" (276).
Больше того, через два года мы не только не хотели иметь своего в Палестине, но даже официально запретили нашей Миссии дальнейшее приобретение участков. Так, сначала от П.Стремоухова, стоявшего во главе Азиатского Департамента Министерства Иностранных Дел и управлявшего делами Палестинской Комиссии, было получено доверительное отношение (от 28 апреля 1872 г.) о нежелательности дальнейшего приобретения земельных участков в целях сохранения status quo, и дабы не нарушать тот политический принцип (sic!), который мы сами первые провозгласили, т. е. о недопущении ни православным, ни католикам выходить из пределов тех владений, которыми они ныне пользуются. Вслед за этим и Синод официально воспретил Начальнику Миссии нашей покупку новых владений в Палестине (277). Мы наивно продолжали охранять "политический принцип", а латиняне, разумеется, и далее приобретали для себя все, что только было возможно, не беспокоясь особенно тем, выходят ли они из пределов, установленных дипломатическими соглашениями. Таким образом, ряд замечательных мест Палестины был католиками приобретен на наших глазах. Несомненно, одним из самых для нас обидных было приобретение доминиканцами так называемого "St. Etienne", т. е. места, где некогда стояла знаменитая базилика императрицы Евдокии во имя первомученика Стефана (278). Приобретенное у одного араба башмачника, это место было потом отцами доминиканцами прекрасно устроено. Там теперь, кроме большой базилики помещается и самый монастырь доминиканцев, {184} и знаменитая на весь мир "Ecole Biblique", столько сделавшая для изучения Палестины и ее истории и прославленная именами первоклассных ученых, как Vincent, Abel, Dhorme.
Расширение владений Миссии дало впрочем повод еще и для клеветы на одно беззаветно преданное русскому делу имя. Имения покупались, как сказано, на имя Я. Е. Халеби, как турецкого подданного, т. к. турецкие законы затрудняли приобретение недвижимой собственности непосредственно иностранцами, и особенно юридическими лицами. О. Антонина упрекали в чрезмерном доверии к Якову Егоровичу, высказывали опасения и недостойные предположения, поползла даже клеветническая сплетня, что, конечно, немало огорчало о. Антонина (279). Советовали перевести все владения в Синод, но о. Антонин не соглашался это сделать, боясь, с одной стороны, "стеснительного контроля извне" (280), и тем показывая, с другой стороны, полное доверие к своему верному сотруднику и драгоману. В день 25-летня пребывания своего в Св. Земле, он сказал одному близкому ему человеку: "Яков Егорович украсил всю мою жизнь".
Чаепитие после молебна и панихиды в церкви св. Марии Магдалины 10 июля 1888 г.В центре - блаженнейший Патриарх Иерусалимский Никодим, справа от него - начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрит Антонин (Капустин), помощник Председателя Православного Палестинского Общества Василий Николаевич Хитрово
Но ввиду необходимости все же оформить и обеспечить на случай своей смерти все купленное им, о. Антонин 10 сентября 1889 г. (26 Мохарема 1307 года хиджры) обратил шесть наиболее ценных своих земельных владений (Дуб, Елеон, Горнюю, Яффский сад, Силоамский монолит и Иерихонское подворье) в так называемый "вакуф". Это особая институция мусульманского поземельного права, закрепленная особыми и неизменными санкциями религиозного характера. Вакуф — имущество бедных. Все вакуфы представляют собой особый фонд, подчиненный Вакуфному Совету. Аицо, на чье имя записан вакуф, в данном случае Русская Миссия или Синод, является только "уэкиль"", т. е. просто управляющим этим имуществом бедных. Таким образом, пользование имуществом осуществляется не на праве абсолютной собственности. Считается, что если не останется ни одного бедного христианина, то завакуфленное имущество москобов станет вакуфом бедняков-мусульман, а в конечном счете (если и мусульман не останется), единым собственником всего считается сам Аллах. Вот как говорится в вакуфном акте: "...он делает правильный, законный вакуф, ясно установленный и обязательный к исполнению, вакуф, коего имя не сотрется и след не исчезнет и который по прошествии времени и веков утвердится и увековечится. Таковое положение будет соблюдено во веки веков, пока Господь не унаследует землю и на ней находящихся, ибо Он лучший Наследник..." {185}.
Этим путем о .Антонин закрепил наилучшим образом эти ценнейшие 6 участков, что особенно имеет значение в наши дни всевозможных и неожиданных возможностей. Покуда твердо стоит в Палестине мусульманское имя с его твердыми религиозными институциями, и наша там русская православная собственность застрахована.
Попутно с деятельным приобретением земельных участков в различных местах Св. Земли для нужд паломнического движения и оборудования их, о. Антонин, как видно, не оставлял и научного археологического исследования их. Им производились раскопки на Елеоне, в Яффе, в Иерихоне и Силоаме, в Гефсимании и др. местах. Найденные, подчас ценнейшие вещи составили очень интересную коллекцию предметов, маленький, но богатый музей. Особенно ценную вещь, бюст Ирода Великого, о. архимандрит подарил Эрмитажу, оставив в своем музее его копию. В Гефсимании им было очень удачно приобретено место, где по желанию лиц Царской Семьи под его руководством построена (в 1884—1886 гг.) церковь во имя св. равноапостольной Марии Магдалины и в память покойной Государыни Марии Александровны. Этот участок был передан в заведование Палестинскому Обществу. На освящение церкви приезжал великий кн. Сергий Александрович и Елисавета Феодоровна, нашедшая в нем для себя и место своего последнего упокоения. Ее тело было вывезено из Сибири после убийства и временно погребено в склепе этого храма.
Особенный интерес имеют раскопки о. Антонина на принадлежащем Палестинскому Обществу месте “Деббата” вблизи самого Воскресенского храма на улице "Эль-Даббагин". Это место, принадлежавшее в то время коптам, привлекало не раз внимание виднейших археологов, посещавших тогда Палестину, как Пьероти, Кондер, граф Вогэ, Тоблер, Робинзон, Сепп, проф. Олесницкий. Место это было русскими счастливо приобретено в 1858 году и потом передано Палестинскому Обществу. Систематические, научно обставленные раскопки производились под руководством о. Антонина (281) с января по нюнь 1883 г. Этим делом заинтересовались и иностранные ученые. Результат этих исследований может быть смело признан исключительным по своему научному значению. Была обнаружена арка на двух колоннах и некоторые фрагменты некогда бывшей тут славной Константиновской базилики, и наконец, что гораздо важнее, остатки городских стен, ворот, мостовой, принадлежащих к временам дохристианским. Судя по близости к Лобному месту и в связи с общей топографией Иерусалима Иродовых времен, это не что иное, как знаменитые "судные {186} врата , на пороге которых преступнику, ведомому на казнь, последний раз прочитывался смертный приговор, и от которых вела непосредственно дорога на Голгофу. Другими словами, в русские руки попало ценнейшее место св. Града после Гроба Господня и Голгофы, место, освященное самыми трепетными евангельскими воспоминаниями, путь, пройденный Самим Божественным Крестоносцем. Раскопки этого места произвели сенсацию в науке, дав богатейший материал, как для истории земной жизни и последних дней Спасителя, так и для истории Константиновского зодчества Палестины (282).
Вид на Горненский женский монастырь в пригороде Иерусалима Эйн-Карем
Первоначально существовало намерение, правда, кажется, несерьезное, на столь значительном для христианского чувства месте построить наше консульство (283), но потом от этого благоразумно отказались. Палестинское Общество воздвигло тут прекрасный приют-подворье для нужд русских паломников, желающих присутствовать при ночном богослужении в храме Воскресения. Значительная часть этого сооружения была отведена под храм св. Александра Невского, занявший место, непосредственно примыкающее к помянутым археологическим памятникам. Таким образом, эти ценнейшие следы былой славы и величия Иерусалима теперь заключены в одну постройку, их защищающую. Надо сознаться, что храм этот по своей внешней форме и плану весьма неудачен, так как должен был при постройке применяться к требованиям места, остаткам городской стены и др. техническим условиям. Кроме того, история его создания и освящения связана с многими печальными воспоминаниями. Почему-то, строя его, русское правительство сознательно, как очень часто и после этого, игнорировало Патриархию и прибегало в лице тогдашнего начальника Миссии, архимандрита Рафаила, к оскорбительным для чести Святогробского Синода мерам. Такого рода политика нашей Миссии продолжалась упорно и в начале настоящего столетия, как раз именно в вопросах постройки и освящения вновь создающихся церквей, и это бесспорно содействовало охлаждению наших взаимоотношений с Патриархией. Тут как бы намеренно действовали наперекор мудрому совету о. Антонина, игнорировали его богатый служебный опыт и забывали его заветы не надмеваться над греками и почитать их права в Св. Земле.
Во время своей жизни в Палестине о. архимандрит по примеру прошлых лет постоянно с целью самообразования и углубления своих историко-археологических познаний путешествует по Св. Земле, соединяя тут свои научные интересы с организационно-хозяйственными в различных имениях и подворьях Миссии. Здесь он, конечно, не мог не {187} замечать весьма ощутимого для историка Церкви пробела при своем изучении христианских древностей, а именно незнакомства своего с Синаем. Он его восполняет в 1870 году, воспользовавшись пребыванием в Палестине ректора Киевской Академии архимандрита Филарета (Филаретова) С ним и с профессором Крестной семинарии арабом Саруфом, он в июле едет на гору Синайскую, в то время путешествие длительное и весьма нелегкое, где и остается почти два месяца, изучая как самый монастырь и его древности, так, главным образом, занимаясь в монастырской библиотеке, столь известной по хранящимся в ней рукописным сокровищам, из коих одно (упоминавшийся Codex SinaVticus) в свое время было перенесено в нашу Петербургскую Публичную Библиотеку, послужив лучшим ее украшением. О. Антонин имел поэтому как бы свою личную цель при посещении Синая. Ему хотелось хоть несколько услужить своими знаниями по палеографии и археологии той обители, которой Россия обязана столь бесценным даром. Дело в том, что еще в бытность свою на Афоне в 1859 году он занимался в библиотеках Св. Горы изучением ее книжных и особенно рукописных сокровищ и мог не раз натолкнуться на печальные следы хищнического осмотра некоторыми учеными-любителями. Предание сохранило между ними имя одного очень видного, увы, русского археолога. Описывая библиотеки монастырей Пантелеймонского, Ивера, Ватопеда, Карей, Филофея, Лавры, св. Павла, Хилендаря, Зографа (284), о. Антонин тогда уже осознал необходимость более или менее строгой регистрации всех этих сокровищ в интересах науки и грядущих поколений, составления каталогов и описаний, чтобы оградить в будущем неприкосновенность этих хранилищ (285). На то же печальное состояние рукописей в афонских книгохранилищах обратили в свое время внимание и другие ученые и путешественники: англичанин Рико в 1698 г. (286), Григорович-Барский в 1744г. (287), епископ Порфирий, П. Севастьянов (288). Истинное благодеяние науке принесла ученая работа профессора афинского университета Спиридона Ламброса, командированного в 1880 г. на Афон и составившего научный, систематический каталог 5766 рукописей, хранящихся там (289). Впоследствии, по следам архимандрита Порфирия и о. Антонина прошли наши крупные ученые специалисты, запечатлевшие в своих писаниях все то, что недоступно рядовому деятелю науки, не имеющему возможности лично осязать эти сокровища.
Так, когда о. архимандрит попал на Синай, он составил систематический, научный каталог с описанием всех (1348 греческих и славянских) рукописных книг обители св. великомученицы Екатерины, а проф. {188} Саруф — арабских, что обеспечило монастырю неприкосновенность их в будущем, а последующим ученым несомненно облегчило работу. Но мы не умеем пользоваться плодом своих трудов. Двухмесячный, кропотливый труд о. Антонина остался никому неизвестным. А через 16 лет ученый немец Гардхаузен посетил снова Синай, целиком и втихомолку воспользовался трудами о. Антонина и составил свой знаменитый Catalogue codicum graecorum sinalticorum, scripsit W. Gardthausen, lipsiensis" (Oxoniae 1886 an.). А когда Киевская Духовная Академия послала в 1887 году своего доцента, впоследствии известного литурги-ста А. А. Дмитриевского на Восток для обследования и научной работы в библиотеках Афона, Палестины, Синая и Константинополя, то ему пришлось близко познакомиться и сравнить оба каталога — и Гардхаузена, и о. Антонина, и труд маститого европейского палеографа был Дмитриевским в его официальном отчете Академии серьезно и жестоко раскритикован. Гардхаузену, конечно, известен каталог о. архимандрита, и он говорит с достаточным пренебрежением о работе "русского монаха". Между тем самый каталог ученого профессора страдает, как показал Дмитриевский, такими грубыми погрешностями и недочетами, что его учена;! слава должна быть значительно умалена. "Несвежая пальма первенства", присвоенная себе tacite Гардхаузеном, наивно приписывается на Западе ученому немцу, а труд "русского монаха", хотя и не претендовавшего на всеевропейскую известность, но бесспорно более солидный, Европе совершенно неведом (290).
Сотрудничеством в различных органах печати отечественной о. архимандрит постоянно напоминал о своей неутомимой ученой деятельности. Нельзя умолчать и об его увлечении астрономией, попутно с его главной научной стихией — "детством человечества". Звездное небо привлекает его внимание уже издавна. Если не считать чисто любительского и поверхностного увлечения пасхалией еще и на школьной скамье (291), то астрономией начал о. Антонин заниматься в Афинах в начале 50-х годов. Мы помним, как ему досталось от дядюшки Ионы за подобные увлечения. Но он находит в этой области сочувствие и интерес у своего любимого брата о. Платона. Так тот пишет ему (7 июля 1853 г.) из Москвы:
"...Об астрономии? Изволь! Вот что! Если ты чувствуешь в себе эту болезнь, как и я несколько, то думаю ее не прогонишь от себя никакой длины и цены рефракторами, а лучшим противодействием ее может быть правильное, хотя бы и популярное изучение астрономии. Тогда и малая труба откроет много испытующей мысли. Вот и у меня {189} охота смертная, да участь горькая ... (292), и дальше идут специальные рассуждения об инструментах. Часто их переписка прерывается сообщением Друг другу о своих наблюдениях, формулами и вычислениями. С этого времени занятия астрономией становятся систематическими, и этим любимым делом увлекается он до самой смерти. Им постепенно приобретаются различные необходимые приборы, между которыми были и весьма ценные О своих "оптических путешествиях по горам и пустыням луны" вспоминает он не раз и с любовью (293). В здании Миссии, на восточной стороне ее высится небольшая башенка-обсерватория о. архимандрита, в которую с радостью вводил он всякого, кто высказывал интерес и к этой области знания. Сохранился среди его бумаг листочек с вычерченными разноцветными концентрическими кругами, символизирующими относительную величину различных телескопов и рефракторов, как принадлежащих ему, так и известных понаслышке и составляющих предмет его оптических вожделений. Внизу шутливая подпись все объясняет: "похоть очес". Когда за год до его смерти Киевская Академия поздравила его с 50-летием его служебной деятельности, о. архимандрит в сердечном письме благодарил ее и "извел из уст своих завещательное слово: "Лучший предмет имущественного достояния моего, астрономический телескоп (Е. Secretan. 1877. Paris) да будет новым приношением моим matri almae, снисходительно предоставляющей мне право пользования им usque ad supremum momentum, когда ни око не будет видеть, ни ухо не будет слышать никакого человеческого привета" (294).
В таких разнообразных и упорных трудах проходили в Иерусалиме день за днем, и сменились год за годом почти тридцать лет жизни. Палестинские дождливые зимы с холодными резкими ветрами скрашивались неожиданно хорошими теплыми днями с чистыми далями, в которых снова приветливо и радостно оживает вся природа. Тогда пустыня, обычно мертвая, желтая, сухая, становится вдруг такой привлекательной, покрываясь пестрым ковром ярких цветов и оправдывая поэтическое выражение песнописца: "Процвела есть пустыня яко крин". Наступало затем жаркое лето с душными днями и прохладными ночами, все засушивающим, раскаленным пустынным ветром "хамсином", живительными каплями ночной росы и яркими звездами на черном небе.
Паломнический приют в Иерихоне
Разноплеменный и многоязычный Иерусалим захватывает всякого пришельца шумом и красочностью своего пестрого содержания. Бедуины и феллахи в нарядных бурнусах, евреи в лисьих шапках, лапсердаках {190} и с пейсами, армяне в своих острых монашеских кукулях, копты с татуированными руками и синими кистями на фесках, темнолицые эфиопы, чистые сердцем дети далекой Абиссинии с доверчивым и грустным взглядом светлых глаз, пестрое латинское воинство белых доминиканцев, коричневых фратров из "Кустодии", темных бенедиктинцев, черных иезуитов, англиканские priest"bi в тропических шлемах, спокойно-величественные, полные невозмутимого достоинства в своих крылатых рясах греки — полновластные и исконные хозяева святых мест, вынесшие изумительную, беспримерную в истории борьбу за них против страшных полчищ Магомета и против фанатичных и хищных легионов крестоносных латинских поработителей, борьбу без оружия, без армии, почти без средств, без дипломатической защиты, с единой надеждой на поспешествующую десницу Божия Промысла. Все эти племена и языки, рясы, сутаны, кумбазы, фески и камилавки наполняют храмы, базары и кривые закоулки Иерусалима. Но картина не была бы полна, если не вспомнить тех, кто искренней и глубже их всех, со всей силой порыва возлюбил Христа и Его Матерь, Его землю и Его пути и тропинки в ней, — а именно русского паломника, тысячами ежегодно шедшего в Палестину, в лаптях или босого, посконного, заплатанного, с клюкой и котомкой, с горением веры в наивном сердце и бездонной печалью в глазах.
"Некоторые города имеют свою душу,— говорит Иован Дучич,— это те города, которые имеют свое прошлое. Этим города похожи на людей..."
Иерусалим, бесспорно, имеет и прошлое, и душу. Иерусалим — святыня, если и не всего человечества, то во всяком случае Св. Град трех великих восточных отраслей его: христиан, евреев и мусульман. И ритм религиозной жизни этого святого города подчиняет себе личную жизнь каждого, кто в нем живет. Для христиан регулятором религиозной жизни является центральная наша святыня, Храм Гроба Господня. В большие праздники по его кривым галереям и стертым ступеням его темных лестниц усиливается никогда не умолкающий молитвенный шепот и разноязычное пение всех, кто себя не стыдится исповедовать учеником распятого Царя Иудейского. Каждую ночь с субботы на воскресение перед озаренным свечами и лампадами Живо-носным Гробом горит и ликует пасхальный восторг. Сотни паломников спешат на молитвенное стояние к месту, где некогда был сад Иосифа с новым гробом. Православную полунощную литургию заменяет литургия армянская, чтобы, в свою очередь, дать место латинской мессе. {191} Вопреки всем каноническим прещениям, несмотря ни на какие догматические ограничения пределов Церкви, на одном и том же мраморном надгробии, наряду с православной апостольской литургией совершается воспоминание Господней Вечери латинами и монофизитами-армянами. По-видимому, самое воспоминание о некогда тут почившей сном великого покоя Божественной Любви, полагает предел крайним проявлениям нетерпимого фанатизма. Откуда-то доносится крикливое служение сирийских несториан, и чрезвычайно высокое, переливчатое пение эфнопоа изредка долетает из их монастыря за стеной храма. Пение православной утрени в Кафоликоне часто смешивается с густыми звуками латинского органа из францисканского придела, и их низкий речитатив перебивает носовые мелодии греческих псалтов и гармонических триоли* русских "матушек"-паломниц.
Торжественные и многолюдные процессии во дни Воздвижения, в неделю Православия, в Вербное Воскресение наполняют шумом празднующих и пением ликующих все закоулки Воскресенского Храма. Особенно, конечно, он оживает в Страстные дни и на Пасху. В четверг, при стечении народа на площади перед храмом, патриарх омывает священникам ноги В пятницу повторяется с плащаницей, усыпанной лепестками роз, путь Иосифа, Никодима и мироносиц с Голгофы к Камню помазания и ко Гробу. В субботу, при несметном стечении народа ожидается сошествие "нура", благодатного огня, когда в неудержимом кипении религиозного экстаза вопиет все множество разноплеменных молящихся, когда неподражаемыми трелями гортанных голосов, словно горлинки, восторженно заливаются сирианки, возбужденно жестикулируют смуглые, оливковые копты, умиленно крестятся русские мужички, умываются неопаляющим пламенем благословенного огня и радуются больше, может быть, чем в самую пасхальную ночь.
На Воздвижение и в Великую Пятницу эфиопы со своими тонкими высокими жезлами, митрами не только у священников, но и у диаконов и мальчиков — прислуживающих, со своими огромными зонтиками и музыкальными инструментами совершают особые богослужебные ритмические шествия-пляски у купола на так называемом абиссинском дворике.
Каждый караван католических паломников представляет собой миниатюрный смотр латинским силам в Иерусалиме. Руководимые братиями какой-нибудь конгрегации или ордена, с хоругвями и знаменами своего каравана впереди, они все несут на своих плечах особый, нарочно для того сколоченный огромный деревянный крест, очень подчеркнуто {192} аффектируя свое следование под его тяжестью по пути слез — "Via Dolorosa". С пестрыми значками и крестиками на груди и рукавах, распевая сентиментальные, донельзя слащавые кантаты, в своих беретах и кепи, все эти добродетельные французики невольно напоминают о той "религиозной буржуазности", которую так беспощадно и остро высмеивал у них Leon Bloy.
Исключительно живописно мусульманское торжество "Неби-Муса" (пророка Моисея), учрежденное некогда в противовес христианским празднествам Страстной недели. В пятницу шестой недели великого поста из Омаровой мечети несутся в монастырь Неби-Муса около Иерихона разноцветные знамена отдельных арабских племен под назойливое, ноющее пение, раздирающую уши музыку, танцы с саблями и прочие декорации арабской "фантазии". Этот праздник — одно из наиболее ярких пятен и сочных мазков на общем пестром фоне Иерусалима.
По пятницам вечером, по кривым улочкам старого города торопятся характерные фигуры евреев в лисьих шапках, с пейсами, чтобы поплакать у Стены Плача. Кто наблюдал эти сцены, и особенно и лучше всего в будние дни, когда у Стены Плача вместо обычной субботней сутолоки только несколько старых евреев и старух, вплотную прижавшись к этим Соломоновым камням, раскачиваясь и всхлипывая, плачут, тот не забудет этого настроения, всей той неизбывной исторической драмы этого народа, которая так остро и щемяще перебивается в слезах, орошающих тысячелетиями эти древние, серые, огромные, мертвые камни.
Вот на всем этом фоне, шумном, пестром складывалась повседневная жизнь о. архимандрита Антонина. Впрочем, о жизни пусть лучше расскажут близко знавшие его друзья и сотрудники. Вот как описывает проф. Дмитриевский жизнь о. Антонина в иерусалимские годы:
"И в своем изолированном положении, представленный сам себе, он не сидел сложа руки, но весь день и большую часть ночи посвящал неустанному, напряженному труду. Двери его келий с раннего утра до позднего вечера не закрывались: рано утром он принимал туземцев-арабов, решая их споры, давая полезные советы, оказывая им материальную помощь предметами первой необходимости и деньгами. Их сменяли учители и учительницы основанных им школ, члены Миссии, испрашивая его советов и распоряжений. В каждую минуту свободно и доверчиво шли к нему русские паломники: сановники, купцы и крестьяне, богатые и бедные, стараясь найти у него разрешение волновавших {193} их недоуменных вопросов, и о. Антонин подолгу и охотно беседовал с каждым, чем успел многих из них привлечь на свою сторону и расположить быть активными пособниками ему в том деле, которому он отдался всей душой Только поздним вечером он оставался один, но не одиноким: друзьями его и собеседниками были любимые им книги. В это время до позднего часа ночи он сидел то над какой-либо старинной рукописью или фолиантом, то вел ученую археологическую работу, то корреспондировал в газеты и к частным лицам, то, вооружившись лупой и имея под руками капитальные нумизматические издания, напрягал все усилия своего зрения над чтением какой-либо старинной римской или греческой монеты (о. Антонин был страстный нумизмат), то удалялся на устроенную им над Миссией обсерваторию, чтобы провести несколько времени, изучая дивную твердь небесную с ее неисчислимым разнообразием светил, то садился за свою повесть временных лет", поверяя ей думы, чувства, мысли и впечатления прожитого трудового дня и таким образом давая будущему историку нашего времени весьма ценный материал для характеристики, то, наконец, вооружившись иглой, штопал свою ветхую рясу или дырявый чулок... Шум самовара на столе и "любимое питие дальней отчизны " — чай, вот что составляло непременное дополнение в его кабинете при этой его вечерней работе. . После такого делового дня нередко рано утром его видели уже выезжающим с русских построек в сопровождении своего верного драгомана Якова Халеби, как говорили шутники: "в разъезд по епархии", т. е. для обозрения каких-нибудь построек, земельных участков, любимого Бетджальского приюта или приютов в Хевроне, Горней, в Иерихоне и др. местах. Кто из бывавших в Палестине до 1894 г. не помнит кавалькады из двух всадников: о. архимандрита в старенькой ряске и черной камилавочке, с распущенными по ушам длинными серебристыми пейсами, под зонтиком, легкой перевалкой едущего на сивом ослике, и за ним его верного слугу — драгомана на гнедой лошади..." (295).
Вид на русский участок в Яффо со строящимся на заднем плане храмом св. апостола Петра
О скромности и неприхотливости о. Антонина в жизни личной говорят все оставшиеся еще в живых его современники и сотрудники. Ветхая одежда, крайне скудная трапеза, состоящая очень часто из одного блюда, излюбленного арабского "фули" (большие, темные бобы) и никогда не сдабриваемая столь обычным и дозволенным у монашествующих на Востоке мясом, отличали обиход о. Начальника Миссии (296). Он не боялся уронить престижа и достоинства своего официального положения скромной жизнью и трудом. Не раз его заставали {194} незнакомые люди прибирающим свою келию и, принимая его за келейника, просили доложить о. архимандриту, и немало потом удивлялись и смущались, когда перед ними являлся тот же келейник в греческой широкой рясе и уже в облике самого Отца Начальника Миссии.
Несмотря ни на скромную жизнь и на отсутствие декорации, ни на тот органическое отвращение к пышности и этикету (297), откровенность и прямоту перед Патриархией, авторитет его все же стоял на недосягаемой высоте. Поколебленный потом, он уже не мог никогда быть восстановлен, несмотря на все усилия и искусственные попытки нашей Миссии перед войной.
Исключительная доброта, соединенная с отзывчивостью к чужому горю отличали внутренний облик о. Антонина. Сибирское хлебосольство также было характерной чертой его. Выросши в бедности и нужде, он и сам умел и любил помогать бедному и нуждающемуся, нарочито же детям и жаждущей образования молодежи. Еще в бытность в Афинах, он брал на воспитание и отдельных нуждающихся бедных детей, и целые семьи сирот. Между прочим, это вместо дани восхищения у окружающих давало подчас и совсем обратные результаты и истолковывалось совершенно превратно и недостойно. Как раз эта-то христианская добродетель о. Антонина послужила пищей и для памфлета на него ("Пейс-паша"). Но испытавшие доброту его, до конца дней своих благословляли его имя и оставались особенно верными его памяти: П. Н. Нищинский, Мангель и семья Апостолиди-Костанда. Эти же чувства пастырской любви и сострадания сказывались и в его заботах об арабской детворе, в устройстве для них школ, врачебной и материальной помощи. Только по кончине его увидели, сколько слез вытиралось его рукой, сколько скорбей облегчалось и какая громадная сила сострадательной любви и участия таилась в сердце этого ученого монаха.
Кстати и о монашестве! О. Антонин пришел к нему не под влиянием эмоциональных порывов и разочарования или каких-либо эстетических увлечений уставностью и внешним монашеским благообразием, и опять-таки не из побуждений карьеры и расчета. Постригся он уже в зрелых годах (28 лет), вполне сознательно, придя к этому шагу после долгих размышлений и всем существом почувствовав в нем для себя путь спасения. Пережитое им в те годы сильное и большое чувство оставило глубокий след в его душе. Любовь к Надежде Яковлевне сохранилась в нем как лучший дар молодости и постепенно преобразилась в высшую одухотворенную любовь к человеку, к человечеству, ко всему миру. Эти сильные переживания посланы ему были не напрасно, {195} они явились подготовкой к его духовному монашескому подвигу. Они освободили его сердце от узкости и ригористического уклона, так свойственного молодым проповедникам и новоначальным инокам. Широко образованный, а потому и свободный от предвзятых формул и взглядов, он пришел из мира в монастырь без какой бы то ни было нетерпимости или пренебрежения к миру, его слабостям и грехам, а даже наоборот, сохранив родственную любовь к мирскому человеку. В своем отречении от "красных мира сего" он прежде всего не видел никакой заслуги своей, в монашестве не искал цели, а лишь путь к вечному, в мирянине находил не недостойного иноческой славы грешника, а прежде всего человека и брата. Монашество он не понимал, подобно многим, как какую-то от христианства особую религию, с своей этикой, с Типиконом и Добротолюбием вместо Евангелия, с ригоризмом постничества и уставщичества вместо милости и любовного отношения к слабому. Любовь Христова не была для него достойным гнушения мирским чувством, которое монах должен в себе убить сухостью. Она не противилась его иноческому аскетизму, и потому-то и аскетизм этот, растворенный любовью был такой радостный и привлекательный. Радушие и доступность для всякого были всегда отличительными чертами его характера. Духовное совершенство он искал не в поклонении форме, не во внешнем исполнении унаследованных монашеских традиций и обихода. Сам о себе он частенько говаривал, что он не монах в общеупотребительном смысле этого слова, но примером истинного монаха он мог послужить всегда и для многих. О. Антонин был "ученым" монахом, что вряд ли бы дерзнули счесть грехом в то время, когда монашество было синонимом просвещения, а не обскурантизма, но в наше время это было в глазах многих ненужным и опасным, казалось бы мирской суетой. В одном из своих дневников прекрасно замечает он:
"Мир суетный, так прекрасно приспособленный к бытию земному, некогда лучшему и совершеннейшему, не утратил с лица своего печати божественной, подпавши суете в делах рук человеческих... Да, он суетный! Я понимаю всю глубину и обширность значения слова "суета", и признавая за миром суетность в смысле переменяемости, желаю только снять с него укор в той суете, которую человек создает в самом себе, всюду носит с собой, через нее, как сквозь призму, смотрит на бесцветный мир, не причастный делам его и неповинный ни грехам его, ни бедам его. Есть в привычной жалобе иноков на мир нечто логически неясное. Для монастырей Св. Горы, например, мир начинается за перешейком; для келиотов монастырь — уже мир; для отшельника {196} келия — мир; для затворника мир — все, что за стеной его каливы или пещеры. Что же потому мир? Мир — общество человеческое. Но общество человеческое есть сам человек. Куда же уйти от самого себя? Где та пустыня, где та пещера, в которой я бы не встретился с самим собой, самодосадителем, самоискусителем, самопоработителем? Дерзаю думать, что для инока приличнее и безопаснее как можно реже обвинять мир" (298). Свое же личное отношение к этому суетному миру о. Антонин понял как служение этому миру. И этому служению он посвятил полвека своей монашеской жизни.
Вид на здания учебных заведений женской школы в Бет-Джале
В христианской проблематике всегда существовали пути и спасения, и творчества, если уже придерживаться того условного схематизма, с которым ставится иногда этот вопрос. Думается, что полемический азарт частенько заостряет эту проблему до предельных границ: спасение или творчество, заостряет неверно и ненужно. Во всяком случае, для о. Антонина этой антиномии не существовало, он прекрасно понимал, что творчество вовсе не утверждает того, что преодолевается аскетизмом. В своем личном делании он старался мир, как средоточие греха, преодолевать не только аскетизмом, но и творчеством. Он не был ригористом, фанатиком, и уж всего менее обскурантом. Творчество для него не было антиномично смирению и послушанию инока, а наука, искусство, мысль, красота нисколько не мешали ему осуществлять свое личное спасение. Оно, это последнее, не было чем-то изолированным, "трансцендентным эгоизмом", и прежде всего зиждилось на его любви к ближнему, в полной гармонии с духом Евангелия.
Три раза за все время выезжал из Палестины о. Антонин. В 1868 г. — в Константинополь по делу Синайского кодекса, в 1870 г. на Синай в свою научную поездку, и наконец, во время войны 1877/78 гг. в дорогие его сердцу Афины, которые он и не надеялся больше увидеть после своего румелийского путешествия. Снова Парфенон, Акрополь и дорогой ему Аикодим... Характерно для него и то, что отпуском (на 29 дней) он пользовался только один раз в 1868 г., когда он ездил в Россию. Можно сказать, что его личная непосредственная связь с родной страной надорвалась уже при первом отправлении в Афины из Киева. Смерти близких: отца, Иоанна Леонтьевича в 1865 г., дяди Ионы в 1866 г., матери в 1876 г., Серафимова в 1884 г. еще более ослабили оставшиеся тонкие ниточки. Последней утратой была кончина {197} брата Платона Ивановича в 1892 г. Одиноким и оставленным почувствовал он себе Старость медленно подползала уже давно. В стихах грустные нотки слышны уже в 1878 году.
Как далеко в эти бессонные иерусалимские ночи, отведя глаза от телескопа, он уносился в минувшие годы. Милые образы вставали чередой: батурмнский незатейливый уют, бурса, подпольная война с брюзжащим дядюшкой Ионой, Академия, памятный летний день в Умани и Наденька на фоне золотистого заката... Парфенон, Византия, Синай. Трепет творчества, азарт раскопок, горечь уколов глупого чиновного карьеризма И снова сегодняшняя темная, темная, звездная палестинская ночь, полная аромата, загадки и всегдашнего одиночества. Вереницы ярких встреч на всем долгом жизненном пути от далматовского "бачка" до коронованных особ, патриархов и мировых светил. Своя, немного правда приевшаяся, но все же еще щекочущая слава, знаки почета, ученые дипломы...
И это все Андрюша Капустин? Батуринский, с русыми кудрями, востроглазый, веснушчатый мальчик, Семинарист "Коза" в тогдашнем модном, нанковом сюртучке. Да так ли это? Не сон ли все?..
Болезнь, причиняя порой нестерпимые страдания, напоминала ему о смерти все чаще. Но тем не менее он неустанно работает и в области науки, и в деле устройства паломников, школ, церквей. Работал он, можно сказать, почти до часа своей смерти. И как многие ему подобные труженики он предъявлял к себе исключительно строгие требования. "Здоровье у меня было каменное,— говаривал он.— Трудно мне теперь стало заниматься наукой. Прежде я мог заниматься семь, восемь часов без перерыва, а теперь три, четыре, не больше: глаза устают... (299)"
В 1894 г. была закончена церковь св. ап. Петра и прав. Тавифы в Яффском саду. Освящать ее приехал сам патриарх Герасим, и о. Антонин, разумеется, при этом (16 января) сослужил ему. Тут-то, по-видимому, он и заболел разлитием желчи. Временами болезнь отпускала его, но не надолго, и снова нетерпимые страдания укладывали его в постель. Все же 3-го февраля он был на даче у патриарха и долго пробыл там на устроенной им обсерватории. Но уже вскоре после этого наступили угрожающие признаки: потеря аппетита, отвращение к лекарствам. 23 февраля он еще писал бумаги в канцелярии. В марте он уже почти не вставал с кровати. Чувствуя приближение кончины, он вызвал к себе своего духовника, настоятеля лавры св. Саввы иеромонаха Анфима, и 18-го марта был им напутствован в будущую жизнь. 19 марта в присутствии консула нашего, С. В. Арсеньева. о. архимандрит изложил свою последнюю волю: {198}
1) Синоду он передавал все земельные имущества и печатные книги своей библиотеки.
2) Миссии — музей древностей.
3) Эрмитажу — найденный им при раскопках бюст Ирода Вели
кого (копия его хранится в Музее).
4) Киевской Академии — телескоп Секретана, а другой, меньший, брату Михаилу Ивановичу, жившему в Перми и также большому любителю астрономии.
5) В Далматовский монастырь — наперсный крест.
6) Святому Гробу — панагию с сибирскими камнями.
7) Кафедральному собору в Перми — другую панагию,
8) Публичной библиотеке в Петербурге — собрание рукописей
греческих и южно-славянских, но с условием, чтобы за них было вы
плачено 5000 р. Русскому Посольству в Константинополе с тем, что
бы оно их обратило на постройку церкви муч. Антонина в Ангоре (Анкира), где он и пострадал (300).
9) Свою "повесть временных лет" — 19 больших тетрадей в четвертую долю листа его дневников, изо дня в день водимых с 1841 года, он завещал Синоду, но с тем, чтобы для печати ими воспользоваться было можно только через 40 лет после его смерти, т. е. в 1934 году. Насколько известно, по имеющимся сведениям, этот ценнейший документ пропал. Хотелось бы верить, что только временно.
24-го марта, в 2 часа пополудни, о. игумен Вениамин, старший член Миссии, стал читать отходную над угасавшим о. Антонином. В 4 часа ударили к вечерне под Благовещение. Больной спросил: "К чему это звонят?.." А через некоторое время протяжный и заунывный звон колоколов возвестил Иерусалиму, что о. архимандрит закончил свой страннический путь по лицу земли, и душа его пошла "в путь всея земли".
Тело его выставили в зале архимандричьих покоев. По желанию патриарха, в 7 часов вечера первую панихиду, в сослужении греческого духовенства, служил архиепископ Тивериадский Поликарп. В 10 утра {199} на следующий день была отслужена еще панихида, а в 2 часа дня сам патриарх Герасим, в Соборе св. Троицы совершил отпевание. Трогательным и великолепным, по всем правилам витийного искусства, но в то же время и глубоко прочувствованным словом простился с покойным его друг архимандрит Фотий Пероглу, некогда синайский узник и будущий александрийский патриарх. От лица родной Академии простился находившийся тут же, в качестве паломника, профессор Казанской Академии С. Тернавский.
Похоронная процессия от Миссии до Елеона превратилась во всенародное шествие, и самое его погребение было насколько печальным, настолько и величественным зрелищем, редким даже для привычного к таковым Иерусалиму. К 6 ч. вечера дошли по кружному пути до Малой Галилеи. Из церкви вышел митрополит иорданский Епифаний и встретил процессию с краткой литией.
О. архимандрит завещал похоронить себя в храме на Елеонской горе с правой стороны. При копании могилы оказалось, что скала на том месте препятствует этому, и поэтому могилу его устроили в левой части храма. На следующий день там служил заупокойную литургию митрополит Епифаний, а в Воскресенском храме сам патриарх.
Пройден путь длинный и скорбный, путь от Урала до Елеона. Недаром прожиты одиннадцать седмин, создано в Св. Земле столько для русского имени и для Православной церкви, сколько не создать и нескольким поколениям. России оставлен богатый залог в Палестине. Сумеет ли она его сохранить? Найдутся ли новые Антонины, могущие продолжить его дело и выполнить то, что завещано им?
Большая мраморная плита закрывает на вершине Елеона его прах. Кругом все дышит и говорит о вознесшейся к Небесному Отцу и Творцу всяческих преображенной плоти. Легкий ветерок из пустыни качает вершины сосен и кипарисов. А вдали, за Мертвым морем серо-лиловые тени, будто дымкой подернутые вершины Моава, такие близкие и в то же время где-то далеко-далеко утонувшие во мгле жаркого летнего дня.
В сердце богомольца, пришедшего на Елеон помолиться у могилы об упокоении души этого большого русского человека, с болью и тоскою невольно закрадывается жалость, что мы, русские, погребли под этой длинной белой плитой не только самого отца Антонина, но и самую память о нем Потому-то вот и воскресение ее является для всех нас нашим общим делом. {200}
* Музей этот, после войны перевезенный на Елеон, за неимением помещения в Миссии, занятой английскими судебными установлениями, находился все эти годы в жалком состоянии. Кое-как запакованные вещи, попорченные при переноске, заброшенные и забытые, были только в 1929 году разобраны, приведены в порядок и снова стали доступны осмотру и изучению. Всю работу по устройству Музея и спасению многих вещей произвели египтолог профессор Г. И. и Елисавета Сергеевна Лукяновы.
Архимандрит Киприан (Керн)
249. Архим. Леонид Кавелин, "Сербская иноческая община в Палестине" в "Чтениях Императ. Общ. Истории и Древностей" за 1867 г. стр. 1—24; его же, "Лавра Саввы Освященного", 1867, стр. 106—107; проф. Тихомир Ђорђевић, "Српске Светине у Палестини", Скопље, 1925 г.
250. Указ Синоду от 31 мая 1890 г. № 1985.
251. Jos. Flavius, "Ant. Jud." 1, 10, 4; "De bello jud." IV, 9, 7; Sozomen, "Histor. Eccles." II, 4; Euseb. "Vita Constant." Ill, 51, и еще мн. др. памятники древности, как Бордосский паломник (333 г.), Аркульф (670 г.), Зевульф (1102 г.) и, отличающееся особенным интересом и подробностями, описание нашего игумена Даниила. Следует отметить недавно вышедшую статью Е. С. Лукьяновой о Дубе в "Bulletin de 1"Institut d"Egipte",t. XV,pp. 93—97.
252. Письмо о. Антонина № 34 от 30 апреля 1872 года.
253. Письмо № 62 от 29 октября 1871 года.
254. Покровский, "Путь в Св. Землю" в "Трудах Киев. Дух. Академии 1889 г. февраль, стр. 248.
255. Патр. Дамиан дал свое благословение на постройку храма особой грамотой от 4 октября 1908 г. Фирман на постройку был получен 5 марта 1914 г.
256. "Книга бытия моего", т. I, СПБ. 1894 г. стр. 360.
257. Св. царица построила первый храм на Елеоне, но, по-видимому, не на месте Вознесения, а над пещерой, в которой учил своих учеников Господь перед своими страданиями.
258. Путешественник шестого века Феодосии знает до 24 церквей на Елеонской горе. Над местом Вознесения церковь построил, вероятно, патриарх Модест Об этом храме говорят все известные паломники древности: Бэда. Аркульф. Епифаний и наш игумен Даниил.
259. Статьи о Антонина в "Церковном Вестнике" 1876 г. № 32 и 1880 г Ni 28 и в последнее время статья Е. С. Лукъяновой "Le Musee de couvent пдие du M-t de» Oliviers a Jerusalem" in "Bulletin de 1"Institut d"Egipte", t. XIII (1931). p 101
260. Женская обитель основана на Елеоне перед самой войной при Начальнике Миссии архим. Леониде. До 1924 г. она, как и Горненская, скромно называлась общиной со старшей сестрой во главе.
261. С. М. Kaufmann, "Handbuch der altcliristlichen Epigraphik", S. 427— 444.262. "Книга Житий Святых", месяц Иуний дня 24-го. Киевское издание 1875 года, лист 75.
263. Νικόδημου Άγιορείτου. Συναξαρίστης. τομ. γ". Βενετία. 1819. σελ. 129. прим.1.
264. "Заметки поклонника Св. Горы", стр. 274.
265. Там же, стр. 363.
266. В миру графиня Ефимовская, долголетняя настоятельница и основательница знаменитой в России Леснинской общины в Холмской епархии.
Скончалась она в Сербии в 1925 году, куда переехала с частью своей общины
в Хоповский монастырь.
267. Игумения Екатерина, "Монастырь и христианский аскетизм", в "Христианине" за 1908 г. № 6.
268. "Заметки поклонника Св. Горы", стр. 129.
269. "Церковный Вестник", 1880, № 41, стр, 21.
270. Письмо от 6 апреля 1883 г. за № 82.
271. Указ Синоду № 2416, от 5 августа 1883 г.
272. О ней см. сообщение известного палестиноведа, доминиканца Абель в "Revue biblique", nouv. serie VIII (1911) pp. 286—289, а также и у
С. М. Kaufmann, "Handbuch der ahchristlichen Epigraphik", Freiburgi/B. 1917, S. 280.
273. О ней есть новейшее исследование Prof. Greg. Loukianoff, "Le monument dit "egyptien" a Siloe", in "Bulletin de 1"Institut d"Egypte", t. XIV (1932) p. 76.
274. "Сообщение Импер. Правосл. Пал. Общ.", Т. И, СПБ. 1891 г., стр. 52.
275. А. Дмитриевский, "Импер. Прав. Пал. Общ. и его деятельность", стр. 105.
276. "Записки синайского богомольца", стр. 13.
277. Указ Синоду № 2596, от 21 декабря 1872 г.
278. "Сообщение импер. Прав. Пал. Общ." т. II, СПБ. 1891, стр. 116.
279. А. Дмитриевский, "Импер. Прав. Пал. Общ. и его деятельность за истекшую четверть века", стр. 105.
280. Его же, "Начальник Р. Д. Миссии архим. Антонин", стр. 52.
281. Письменное поручение Председателя Палестинского Общ. вел. кн. Сергия Александровича от 7 декабря 1882 г.
282. См. "Раскопки на русском месте близ храма Воскресения в Иерусалиме" в "Палестинском сборнике", вып. 7-ой.
283. "Записки Импер. Русского Археологии. Общ.", т. II, стр. 184
284. "Заметки поклонника Св. Горы", стр. 38—47; 58—-64; 91 —102,
119—127; 148—151; 169—172 и мн. др.
285. Там же, стр. 156.
286. Еписк. Порфирий. "История Афона", ч. Ш/2 СПБ. 1892 г. стр. 538.
287. "Второе посещение св. Афонской горы В. Т. Барского, им самим описанное", стр. 15; 33; 118; 151—154; 168—169; 180, 186—188 и мн. др.
288. А. Дмитриевский, "Путешествие по Востоку и его научные результаты", Киев 1890 г. стр. 9, прим. 1.
289. Там же, стр. 149—170.
290. Там же, стр. 21; 119—148.
291. Архив Русской Духовной Миссии, дело № 1428.
292. Там же, дело № 1414.
293. "Заметки поклонника Св. Горы", стр. 236; "Записки синайского
богомольца", вып. 6, стр. 52.
294. "Труды Киев. Дух. Академии", 1891 г. Приложения, стр. 112—113.
295. А. Дмитриевский, "Начальник Р. Д. Миссии архимандрит Антонин", СПБ. 1904, стр. 33—35.
296. Ф. Я. Покровский, "Путешествие в Св. Землю летом 1886 года" в "Труд. Киев. Дух. Академии", 1888, апрель, стр. 673.
297. "В Румелию", стр. 8.
298. "Заметки поклонника Св. Горы", стр. 238—239; сравни также и “Из Румелии” , стр. 341.
299. "О последних днях жизни, кончине и погребении Настоятеля Русской Дух Миссии в Палестине архим. Антонина" в "Труд. Киевской Духовной Академии , 1894 г. май, стр. 161—169.
300. См. "Отчет император. Публичной Библиотеки за 1899." (СПБ 1903 г.).
